Александр Погоржельский: Мои картинки изображают предметы, уставшие от бесконечного «дизайнирования»…

Александр Погоржельский: Моя серия будет называться «Внутренности»: с одной стороны будут картины, посвящённые внутренностям компьютера, с другой стороны - мясо, внутренности органические. Мясо сделано по тому же принципу, что и «железо». Мне кажется, что вышло эффектно и достаточно брутально. Объединяет их то, что и компьютерные микросхемы мертвее мёртвого, и мясо, собственно, было живым, но потом тоже умерло. Я пытаюсь делать картинки языком, максимально приближенным к восприятию окружающей действительности человеческим глазом. Сам по себе предмет изображения безличен, мёртв, у него нету никакого внутреннего «я», внутренней энергии. Энергия появляется только тогда, когда увидена человеческим глазом и переработана мозгом. В этот момент я могу все выплеснуть на холст. Собственно, именно живопись (а не фотография или что-то еще) - самый подходящий для этого материал.

Владимир Левашов: Почему же не фотография?
АП: Потому что фотография передаёт все холодно, констатирует факты. А с помощью живописи можно концентрировать внимание на том, что заинтересовало тебя в предмете, что ты с ним делаешь и как.

ВЛ: Но, по-моему, именно в этом случае возникает искажение нашей «окружающей действительности».

АП: Ну, нет: тупое перерисовывание действительности, которую ты видишь - это искажение, а когда она прошла через мозг и переработалась, то перестала быть обезличенной. В этом и заключается отличие, хотя с виду, может быть, очень похоже - что фотография, что картина. Но на самом деле в картине всегда есть внутренний стержень. Предмет передаётся в ней с помощью сознания. Поэтому в моей серии я пытался мёртвые предметы наделить чертами каких-то существ. Хотя они все равно непохожи, ну, не очень похожи… Я их не искажаю никак, просто рисую, что вижу. Честно говоря, я к этому пришёл, когда рисовал, взяв в виде натуры компьютерную графику с пикселями, видео, глянцевые журналы, то есть пытался заниматься реальностью уже искажённой. Но у меня не очень всё шло: я просто не понимал - зачем. Т.е., умом понимал, что вроде как хочу вернуть жизнь оцифрованной реальности, но в душе, что ли, не очень хотелось всё это делать. И результат получался скучным. Поэтому от пикселей я отошёл. Реальность, какой я ее вижу, я гораздо лучше понимаю, поэтому предпочитаю рисовать вещи с натуры. Притащил в мастерскую два компа, развинтил их. Но в случаях с мясом иногда дурацкие казусы возникают. Лежал у меня кусок, а потом протух. Короче, пришлось выкинуть.

ВЛ: Бывает. Вот Сезанн, например, обожал натуру писать сеансов так за сто, отчего предпочитал бумажные цветы живым… А Вы, кстати, не любили в детстве рассматривать ковры или обои - когда их узор складывается в какое-то другое изображение?
АП: Может быть. Да. Т.е.  вот Ван Гог говорил, что рисует рыбу, а думает в этот момент о полисмене. И тогда у этого натюрмортика получается особый смысл. Это, наверное, самое интересное, то самое, что всегда видно. Вот Дима Гутов когда-то сказал интересную вещь: чем камни, написанные Ивановым, отличаются от камней, написанных каким-то менее известным художником? Тем, что Иванов рисовал их, думая о Христе. А остальные срисовывали одну оболочку. И тогда получается форма без содержания. Форма и содержание - две части, два химических элемента, которые друг без друга не работают. И мне кажется, что если в конце 19 века реалистическое искусство зашло в тупик, то прежде всего потому, что в живописи, иллюзорно копирующей натуру, исчезло всякое содержание. Отсюда в 20-м веке и пошли извращения в сторону цвета, формы и т.д. А сегодня это всё чуть-чуть надоело, и возникла потребность вернуться неискажённой форме, наполненной содержанием. Такая у меня по этому поводу теория - как бы пост-реализм.

ВЛ: Почему же, по-вашему, Ван Гог рисует рыбу, а думает о полисмене, почему он не думает о рыбе? Откуда берется это «двоемыслие», почему оно всегда присутствует в хорошем искусстве?
АП: Так интересней, мне кажется. Ведь абсолютно во всех все шедеврах есть глубокое образное содержание, своего рода подтекст. Потому они так притягивают зрителя: он видит в них что-то закодированное. Может быть, так.

ВЛ: А Ваши предметы - железо и мясо, они-то какой подтекст скрывают, на что похожи?
АП: Это достаточно сложно сформулировать. На какое-то странное существо. В них есть некая доля трагичности - в мёртвом мясе, во всех деталях. Но я их не искажаю специально, все само собой получается при переносе живой кистью, если ты об этом думаешь. Это - предметы, уставшие от бесконечного «дизайнирования», от множества насильных изменений, от наложения друг на друга и сплющивания, когда из них получается просто гигантский биг-мак. Вообще я воспринимаю  20-й век как безумную костюмированную вечеринку из разнообразных направлений в искусстве, а начало 21-го века похоже на похмельное утро следующего дня. Собственно, об этом мои картинки.

Интервью взял Владимир Левашов